– Белый парнишка на ходу спит, – сказал юноша. – У вас что, седла нет? – Но пока что я не собирался спать. Мне надо было понять, выяснить.

– А я и не знал, что у тебя тут знакомые и ты даже известил их.

Нед шел с таким видом, будто не слышал меня. Потом все-таки бросил через плечо:

– Не терпится узнать – как? – Он шел и молчал. – Мы с дедушкой этого парня масоны, – сказал он наконец.

– Почему ты шепчешь? – спросил я. – Хозяин тоже масон, но говорит об этом громко.

– А я и не заметил, – сказал Нед. – А и заметил бы, так что? Стал бы кто лезть в эту самую ложу, когда бы она не была такая секретная, что в нее никак не попасть? А если не говорить по секрету, то как сохранить секретность?

– Но как ты известил его? – спросил я.

– Вот ты меня послушай, – сказал Нед. – Ежели тебе когда-нибудь понадобится обстряпать какое-нибудь дельце, не просто обстряпать, а чтобы втихую, и быстро, и наверняка, и никто не разболтал бы и не растрезвонил, ты ходи и ищи, пока не найдешь человека, который вам не кто-нибудь, а мистер Сэм Колдуэлл, и тогда поручи это дело ему. Вдолби это себе в голову. Ох, и пригодился бы джефферсонцам такой Сэм Колдуэлл. Десяток таких Сэмов Колдуэллов.

И тут мы пришли. Солнце поднялось уже довольно высоко. Дом был не бог весть какой, некрашеный, но на совесть сколоченный, чистенький, вокруг него – белые и желтые акации, двор подметен, в заборе все колья целы, калитка легко ходила на петлях, и куры возились в пыли, и в хлеву, на заднем дворе, стояли парочка мулов и корова, и при виде юноши – нашего провожатого – два здоровенных пса замахали хвостами, и с веранды по ступенькам сразу стал спускаться старик – очень черный старый негр в белой рубашке, подтяжках и широкополой шляпе, усы и эспаньолка у него были белоснежные, – он прошел через весь двор, чтобы взглянуть на лошадь. Потому что он ее знал, помнил, и, значит, хотя бы один из плодов Недовой фантазии стал реальностью.

– Всей компанией купили ее? – спросил он.

– Покамест она наша, – сказал Нед.

– Надолго? Выпустить на скачки успеете?

– Разок успеем, – сказал Нед. Потом повернулся ко мне: – Поздоровайся с мистером Пассемом Худом. – Я расшаркался.

– Отдохните, – сказал дядюшка Паршем. – От завтрака, верно, не откажетесь? – Я уже чуял завтрак носом – пахло ветчиной.

– Очень спать хочется, – сказал я.

– Всю ночь глаз не сомкнул, – сказал Нед. – Да и я тоже. Только он сидел в доме с кучей бабья и слушал, как они орут – почему да почем, а я спокойненько провел время в пустом вагоне – я да конь. – Но я собирался сперва поставить Громобоя в конюшню и задать ему корму. Они мне не позволили. – Иди с Ликургом, поспи немного, – сказал Нед. – Ты мне скоро понадобишься, пока еще не очень знойно. Нам надо кое-что узнать насчет этого коня, и чем скорее начнем, тем быстрее кончим. – Я пошел за Ликургом. Он привел меня в пристройку, там стояла кровать, покрытая ярким, безукоризненно чистым лоскутным одеялом; мне показалось, что я уснул раньше, чем лег, и что Нед разбудил меня раньше, чем я уснул. Он держал чистый грубошерстный носок и обрывок веревки. Теперь я очень хотел есть. – Потом позавтракаешь, – сказал Нед. – На пустой желудок легче найти подход к лошади. Вот… – И он растянул носок. – Свистуна покамест еще нет. Может, лучше, чтобы и не было. Он из того сорта, что даже когда позарез тебе нужен, потом видишь, что без него было все ж таки лучше. Давай руку. – Он показал на порезанную, натянул носок прямо на повязку и обвязал вокруг кисти веревкой. – Большим пальцем ты шевелить можешь, а носок не даст забыть, что тебе нельзя распрямлять пальцы, не то порез опять раскроется.

Дядюшка Паршем и Ликург вывели коня и поджидали нас. Он был уже собран, под старым, потертым, но безукоризненно вычищенным седлом. Нед поглядел на седло.

– Мы и без седла обошлись бы, только согласятся ли они? Сейчас не снимайте, попробуем и так и этак, посмотрим, что ему больше по душе. – Выгон на берегу ручья был невелик, но ровный, без выбоин, упругий. Нед подтянул стремена – скорей по своему росту, чем по моему – и подсадил меня. – Ты знаешь, как с ним обходиться – как с маккаслинскими жеребцами. Пусть сам думает, куда ему сворачивать; похоже, его только и выучили, что скакать так быстро, как удила позволяют, и в ту сторону, куда голову повертывают. А нам ничего другого и не надо. Хлыст тебе покамест ни к чему. Нам надо с конем познакомиться, а не хлысту его учить. Ну, пошел. – Я послал его тротом по выгону. Он был чересчур податлив в поводу, его остановила бы и паутинка. Я сказал об этом. – Еще бы, – сказал Нед, – еще бы. Голову прозакладываю, у него на крупе куда больше отметин от хлыста, чем во рту ссадин от удил. Пошел. Резвее.

Но он не хотел. Я брал его в шенкеля, бил каблуками, а он по-прежнему шел ровным тротом, только на втором полукруге (я вел его по кругу – по такому примерно, как мы проложили на выгоне у дядюшки Зака) наддал, и тут я вдруг сообразил – он просто торопится добежать до Неда. Но, как прежде, не закусывая удила; он ни разу не натянул поводьев, бежал, низко пригнув голову, так что моя рука не чувствовала никакого напряжения, точно удила были свининой, а он – магометанином (или рыбной костью, а он добивается избрания на пост констебля в штате Миссисипи, меж тем его противники из баптистов кричат, будто он заигрывает с католиками [32] , или письмом, собственноручно подписанным г-жой Рузвельт, а он – секретарем «Совета американских граждан» [33] , или сигарным окурком сенатора Голдуотера, а он – новоиспеченным членом «Сторонников демократических действий» [34] ), пока, добежав до Неда и рванувшись с такой силой, что мне отдало в плечо, не освободил голову и не начал жевать Недову рубашку.

– Угу, – сказал Нед. Одна рука была у него заведена за спину, я разглядел в ней ободранный прут. – Поверни его. – Потом Громобою: – Придется тебе выучиться, сынок, не бежать ко мне, пока я не позову. – Потом снова мне: – На этот раз он не остановится. Но ты веди себя так, будто собирается остановиться: за шаг до места, где ты поворотил бы ко мне, будь ты конем, заведи руку назад и хлопни его покрепче. Теперь держись. – И он отступил и больно хлестнул Громобоя по крупу. Тот вздыбился и понес: энергия его движения (не скорость, даже не стремительность, а именно энергия движения) была потрясающая. Потому что это была всего лишь реакция на страх, а страх не красит лошадей; их сложение – живая масса и симметрия – не приспособлено для гармоничного выражения страха, требующего движений плавных, грациозных, причудливых, которые пленяют и восторгают и даже пугают и ужасают, как движения антилопы, или жирафы, или змеи. Как только Громобой немного успокоился, я снова почувствовал, ощутил, что движение превращается просто в послушание, не более чем в покорный галоп на повороте, и что так оно будет и на левом повороте и потом на финишной прямой, и тут я сделал как велел Нед: за шаг до места, где Громобой в первый раз рванулся к Неду, я завел руку назад и что было силы шлепнул его ладонью здоровой руки; и снова прыжок, скачок, и снова галоп, полный покорности, послушания, боязни, но не гнева, даже не ретивости. – Ну и хватит, – сказал Нед. – Давай его сюда. – Мы подъехали и остановились. Громобой немного вспотел, только и всего. – Каков он? – спросил Нед.

Я попытался объяснить.

– Его передняя половина не желает скакать.

– Но он очень здорово взял с места, когда я его подхлестнул, – сказал Нед.

Я опять попытался:

– Я и не говорю – вся передняя половина. Ноги у него все понимают. А голова не желает скакать.

– Угу, – сказал Нед. Он обратился к дядюшке Паршему: – Ты был на тех скачках. Что там случилось?

– Был и на тех и на других, – сказал дядюшка Паршем. – Ничего не случилось. Он хорошо шел, а потом, наверное, вдруг поглядел вперед и увидел, что никого там нет, пустая дорожка.